Глава 2

В сиротстве жить – лишь слезы лить

Русская пословица

Эх, что-то с памятью моей стало – хоть убей, ничего не помню. Она, как болото, засасывает в себя все случившиеся в твоей жизни события, скрывая их под черной водой забвения и оставляя на поверхности лишь маленькие кочки каких-то мимолетных ощущений и впечатлений, по которым ты еще можешь хоть как-то пропрыгать в свое прошлое…

Детский дом я помню очень плохо. Попал я туда в два года, сразу после Дома ребенка, пробыл до семи лет. Сами понимаете, в таком возрасте человек ничего толком фиксировать не может, а только бормочет себе под сопливый нос какие-то непонятные слова, радуется совершенно пустячным вещам, плачет без причины и удивляется всему сверх меры. Тем не менее, что-то в памяти все же осталось…

Первое, это то, что детский дом являлся заведением (чуть было не написал колонией) весьма строгого режима. Дело в том, что во всех сиротских учреждениях дети живут исключительно по графику, «любовно» составленному для них тиранами-взрослыми. Они встают и ложатся в строго определенные режимом часы. Для них есть время разбрасывать игрушки и время собирать их.

Они даже на горшки ходят по команде, а не по нужде. И не важно, что половина группы, к «радости» воспитательницы, уже сходила по большому и по-маленькому в свои кроватки. Все равно, даже эти провинившиеся шалопаи должны вместе со всеми остальными пойти и исполнить соответствующий ритуал – порядок есть порядок!

Да и воспитательницам так удобнее, конечно. Представляете, если каждый спиногрыз начнет проситься в туалет, когда ему заблагорассудиться? А там от 15 до 20 лютых зассанцев и засранцев в группе. Это какой же коллапс получится?! За всеми ведь не уследишь. Так что нас всегда гоняли строем на горшки – хочешь не хочешь, а обгадить их надо, потому что следующий раз будет не скоро.

Три раза в день детдомовцев кормят, причем отказаться от еды нельзя, если только сама воспитательница не решит оставить кого-нибудь из малышей голодным. Представить там выпендреж обычного домашнего ребенка, с его капризами: «Это не вкусно, я это есть не буду!» – просто невозможно. Если ты примешься изображать из себя «самого умного», то тебе, недолго думая, тут же выльют кашу или суп на голову («Жри, сволочь!») чтобы не будоражил других детей. И в следующий раз, будь уверен, ты вылижешь свою тарелку до зеркального блеска.

Прогулка у детдомовцев по расписанию, раз в день, где-то на час-полтора. Гулять нас выводят все время на одну и ту же, закрепленную за нашей группой, веранду, которая располагается прямо напротив главного входа в здание детского дома. Помню, как однажды я чуть не стал виновником ужасной трагедии. А дело было так.

На нас, как обычно, напялили куцые серые пальтишки, обули в уродливые «говнодавы», и выгнали на улицу – проветриться. Мы сидели под крышей уже набившей оскомину веранды и с тоской взирали на забор, за который у нас не было никаких шансов выбраться. Кто-то с помощью дырявого ведерка и лопатки лепил куличики в песочнице, кто-то откусывал кисленькие жопки у муравьев, я же от нечего делать взял кирпич, валявшийся неподалеку, и довольно-таки ловко перебросил его через дырку в стене на другую сторону веранды.

Спустя секунду после этого раздался истошный вопль, и вскоре мимо нас страшно перепуганные воспитательницы пронесли окровавленную девочку! Узрев дело рук своих, я не на шутку расстроился – ну, кто бы мог представить, что на той стороне веранды в это же самое время будет гулять другая группа?! Метнув злополучный кирпич, я, конечно, ни фига не подумал. Да и нечем мне было думать в четыре года…

Мое наметившееся глубокое раскаяние прервало вторжение нашей разъяренной воспиталки – Зинаиды Петровны, которая тут же прискакала на разборки: «Кто бросил кирпич?!». Вся группа, не сговариваясь, мгновенно указала кривыми пальцами на меня (маленьким ушлепкам еще никто не объяснил, что «стучать», вообще-то, не хорошо).

«Ах ты, гадина такая! Ну, я тебе сейчас покажу кузькину мать!» – прорычала воспитательница, и, схватив меня за ухо, буквально поволокла по земле на уже придуманную ею экзекуцию. От боли я орал не хуже той девочки! И никак, честно признаться, не мог понять: кто такой Кузька?! Откуда он вообще взялся?! Что из себя представляет его мать, и почему ее надо кому-то показывать?!

Дотащив меня до своей комнаты и чуть не оторвав по дороге ухо, Зинаида Петровна принялась наносить мне удары специальной палкой, которой она обычно выбивала ковровые дорожки. Это меня несколько озадачило – я вроде не очень похож на напольное покрытие. «Будешь еще кидаться?!» – жутко вращая почти вылезшими из орбит глазищами, кричала воспиталка. «Нееееет, не буууууду!» – что есть мочи вопил я, хотя твердо решил при первом же удобном случае завалить метким броском кирпича мою мучительницу.

Наконец, Зинаида Петровна несколько подустала охаживать меня палкой – видимо избивающие устают от побоев не меньше, чем избиваемые – и, лишив меня приема пищи на весь оставшийся день, она решила, что этого педагогического урока мне будет достаточно. В принципе, мегера оказалась права – видите, как я все подробно и детально запомнил? Ну, а если говорить серьезно, то наказывали нас в детском доме довольно часто. И для этого совершенно не обязательно было кого-то зашибать кирпичом.

Достаточно было, например, просто воспротивиться мыть ноги воспитательнице (она очень любила по вечерам скинуть туфли, поставить тазик с горячей водой и заставить малышей массировать и обмывать ее натруженные в течение дня стопы). Я всегда отказывался это делать – мне была противна сама мысль, что я могу мыть чьи-то ноги – и «Зина-псина», как я «ласково» называл ее про себя, в качестве наказания за непокорность, била меня пластмассовой палкой по рукам! Это была очень болезненная процедура, и как я ни старался не плакать, слезы все равно ручьем катились из моих глаз.

Но однажды я увидел картину, которая буквально потрясла меня и чрезвычайно повлияла на становление моего дурацкого характера! В один из дней Зинаида Петровна, как обычно, устроила показательную порку моему одногруппнику и самому верному другу – Толе Цыплакову. Не знаю, в чем он перед ней провинился, но меня поразило то, с каким невероятным мужеством Толька перенес назначенное ему наказание. Выдержав с десяток сильнейших ударов пластмассовой палкой, он ни разу не заплакал, чем довел воспиталку-садистку до совершеннейшего исступления! Для меня подобное поведение Тольки стало просто чудом каким-то! Я никак не мог понять: как это вообще возможно вытерпеть?!

Феноменальная стойкость Толи Цыплакова произвела на меня столь неизгладимое впечатление, что я проникся к нему невероятным уважением! С одной стороны, мне было страшно жалко его, а с другой – я восторгался какой-то сверхъестественной выдержкой своего маленького приятеля. Вот откуда взялась такая необыкновенная сила духа у пятилетнего малыша?! Непонятно. По всей видимости, был в нем какой-то внутренний стержень, который еще тогда, в самом детстве, никто не мог перебить.

Через пару дней я, будучи от природы очень хулиганистым мальчуганом, снова огребал от воспитательницы. Ей, очевидно, нравилось бить нас, потому что она делала это весьма охотно и с большим удовольствием. Скажу больше: в этом, довольно-таки стремном деле, она была чертовски изобретательна! Самым безобидным наказанием у нее считалось поставить ребенка на крупу. Как правило – это была гречка. Но иногда Зинаида Петровна – добрая душа, не жалела для нас и гороха. Провинившийся ребенок должен был стоять на всем этом рассыпанном на полу великолепии голыми коленками по несколько часов.

Помню, как тяжело давались мне эти изнурительные стояния в углу – крупинки больно впивались в кожу, а воспитательница строго следила за тем, чтобы я не опирался руками на стену, пытаясь уменьшить нагрузку на дико дрожавшие от непосильного напряжения и буквально ходившие ходуном колени!

Если же мы продолжали, как и всякие дети, чего-то упорно не понимать или баловаться, то здесь уже, наша воспитательница, которую правильнее было бы назвать терзательница, выкладывала свои главные козыри, на которые нам совершенно нечем было ответить. Господи, чем она нас только не била: и шваброй, и ремнем, и мокрым полотенцем, и вешалкой, даже снятым с ноги тапком припечатывала (последним, в основном, по лицу)! В общем, всем, что только ни попадалось ей под руку!

На сей раз, Зинаида Петровна придумала новое издевательство, которое заключалось в весьма болезненных ударах резиновыми прыгалками по голой жопе. Помню, как страшно они свистели в воздухе, прежде чем оставить багрово-фиолетовые рубцы на моих ягодицах. Но я твердо решил, что назло «Зине-псине» не пророню ни звука – пусть хоть запорет меня до смерти своими прыгалками! Эта дура аж употела вся, пока стегала и хлестала меня. Я искусал все губы до крови, но моих слез она не увидела. Ни тогда, ни когда-либо позже.

После той экзекуции я подошел к моему закадычному приятелю Тольке и, с плохо скрываемой гордостью, сообщил ему: «Я тозе, как и ты, наусился не плакать, када меня бьют и обизают!». Мы обнялись, как старые, прошедшие суровое испытание пытками, фронтовые друзья, и принялись посмеиваться над воспиталкой, которую считали нашим самым безжалостным и зловредным врагом. В тот момент я и представить себе не мог, как пригодится мне это полезное умение – терпеть боль, в моей дальнейшей, совсем немилосердной жизни…

Больше всего в детском доме меня удивляло, когда некоторые дети пытались называть нашу чокнутую воспитательницу мамой. Да что там удивляло – просто коробило и выводило из себя! Нашли, епрст, «маму»! Она вас дерет, как сидоровых коз, а вы к ней еще и лезете со своим трусливым подхалимажем! Разумеется, я тогда и слова-то такого не знал, но отношение к жополизам и льстецам у меня все равно было крайне отрицательным. Как можно называть мамой какую-то постороннюю тетку, которая тебе никто? Да еще, если она ведет себя по отношению к детям, как злая и ненавидящая их мачеха! Понятно, что детдомовцы не понимали толком, какой должна быть настоящая мать, и потому липли со своими лобызаниями к той, которая этой любви была не достойна.

Самое интересное, что все эти маленькие подлизы тут же ябедничали на меня за то, что я отказывался быть, как все. Они периодически бегали к Зинаиде Петровне и громко, чтобы я слышал, шептали ей: «Мама, мама! Мозно я вам сто-то сказу на уско?». Получив утвердительный ответ, начинающие стукачи буквально преображались в лице от охватывающего их вдруг угодливо-подобострастного чувства: «А вы снаете, сто Олег токо сто сказал мне?». «Ну, что – говори быстрее!». «Он сказал, сто я дуууура!» – неожиданно заливалась слезами какая-нибудь гадкая осведомительница. «Ты что, и вправду назвал ее так?» – обращалась уже ко мне воспиталка. «Так она зе и есь дура, неузели вы не визите?» – удивленно отвечал я ей, и тут же получал тапком по голове – не бог весть какая расплата за удовольствие говорить правду.

Впрочем, случались в детском доме и более экстремальные истории. Однажды к нам в комнату ворвалась какая-то совершенно пьяная и еле стоящая на ногах женщина, которая стала кричать, что зарежет всех, специально принесенной для этого в сумке, бензопилой, если ей сейчас же не отдадут ее сына!

Вся группа тут же ломанулась в туалет – единственное место, где можно было закрыться на щеколду! Не уверен, что кто-то из нас представлял, что такое вообще бензопила, но выглядело все это весьма зловеще. Настолько, что вместо того, чтобы бежать со всеми, я остался заворожено смотреть, как будут развиваться события дальше. Несчастная женщина все ходила по комнате и, размазывая пьяные слезы по лицу, надрывно причитала: «Сволочи, отдайте мне ребенка!», а я, маленький испуганный карапуз, с каким-то двойственным чувством жалости и страха смотрел на нее.

Вскоре приехали вызванные кем-то из воспитательниц милиционеры, которые начали грубо заламывать пьяной посетительнице руки. Кто-то из них, пытаясь утихомирить разбушевавшуюся скандалистку, повалил женщину на пол и наступил ей коленом на лицо, но даже в таком состоянии она продолжала душераздирающе вопить: «Толя, это я – твоя мама! Ты прости меня, непутевую, если сможешь! Я тебя очень, очень люблю!». Спустя еще несколько минут женщину куда-то волоком утащили и больше я ее никогда не видел.

Как выяснилось позже, это была, лишенная родительских прав, мама Тольки Цыплакова, которого воспитательница, подальше от греха, увела в туалет самым первым. Кстати, я только теперь понял, почему Толька так отважно вел себя, когда его били пластмассовой палкой по рукам. А вы попробуйте испугать человека, имеющего за спиной мамашу, готовую резать всех направо и налево бензопилой! Видимо, в своей родной семье, ему приходилось претерпевать гораздо более жесткие вещи, из-за чего он, собственно говоря, и оказался среди нас, горемычных.

Но вернемся к распорядку дня детдомовца. Вернее, к последней и заключительной его части – отбою. Тем более, что здесь начиналось чуть ли не самое интересное. Обычно мы никогда не засыпали сразу по приказу ночной нянечки (она приходила на смену дневной злюке), а, дождавшись ее ухода из палаты, начинали отчаянно беситься, как делают это обычно все дети нашего возраста. В ход у нас шли подушки, одеяла и прочие милые сердцу кастелянши вещи, которые мы на радостях готовы были распотрошить до желтоватой ваты и куриных перьев!

Подобное пренебрежение режимными запретами продолжалось у нас довольно-таки долго, пока в один из ужасных дней, а точнее сказать – ночей, в окно нашей спальни, расположенной на первом этаже здания, не постучалась самая, что ни на есть, настоящая нечистая сила! Все дело в том, что еще задолго до этого страшного события «добрая» нянечка частенько рассказывала нам про некую Бабу-Ягу, которая по ночам приходит к непослушным детям с намерением разнообразить ими свою меню…

Честно признаться, мне совершенно не хотелось быть съеденным! У меня было хорошее воображение, и я тут же начинал очень живо представлять себе, как злая и горбатая старуха пытается сожрать меня. В какой-то момент ей удается задуманное, и я оказываюсь в желудке у этой мерзкой твари! Понятное дело, что после такой жизнеутверждающей сказки на ночь, баловаться мне уже не хотелось (спать, кстати, тоже!). Но спустя некоторое время моя хулиганская натура брала вверх, и, позабыв про всяких бабок-каннибалок, я уже грезил о новых шалостях и бесчинствах.

Но на сей раз нечистая сила, по-видимому, решила взяться за нас всерьез. Мало того, что она угрожающе постучала в окно, что заставило всю малышню буквально оцепенеть от страха и затем стремительно броситься в россыпную по своим кроваткам, чтобы тут же притвориться спящими! Так она еще и проникла в нашу палату, что чуть не стоило мне инфаркта в пятилетнем возрасте!

Я вдруг услышал, как некая дьявольская субстанция медленно и тягуче открывает скрипучую дверь, после чего громыхая огромными когтями по полу, крадется вдоль трясущихся, от нашего запредельного испуга, коек! Накрывшись с головой одеялом и лихорадочно дрожа от охватившего меня ужаса, я желал только одного: чтобы так некстати свалившаяся на нашу голову бабуся съела не меня, а кого-нибудь другого. И тогда я уж точно исправлю свое поведение с плохого на хорошее, даже примерное!

Ситуация сильно усугублялась тем, что незадолго до этого, нам показали по телевизору первый советский фильм ужасов про Кощея Бессмертного (вторым был еще более кошмарный «Вий» с его леденящим кровь требованием: «Поднимите мне веки!»). Так вот, я не мог смотреть на этого жуткого Кощея без содрогания! Я даже прятал свое лицо в ладошки, чтобы только не видеть его страшного, лысого черепа, обтянутого кожей! А тут еще какая-то Баба-Яга притащилась – она меня, конечно, добила окончательно! Потому что если этот, восставший из ада старик со своим засекреченным яйцом так мрачно выглядел, то какой отвратительной должна была быть его старуха?!

Одним словом, я никогда в жизни не был так чудовищно напуган, как в тот момент, когда Баба-Яга, причмокивая губами, копошилась где-то совсем рядом с моей кроватью. Видимо, она уже доедала какого-то несчастного малыша, который имел неосторожность открыть свои глаза и взглянуть на нее! Я лежал, что называется, ни жив, ни мертв, буквально обмирая от страха, но изо всех своих последних сил старался делать вид, что сплю. Сердце у меня стучало так, что казалось, готово было выпрыгнуть из груди! Если бы чертовой бабке тогда вздумалось хотя бы дотронуться до меня, то я бы, вне всякого сомнения, тут же на месте и умер – меня бы просто разорвало от омерзения и ужаса!

Это стало одним из самых тяжелых воспоминаний, вынесенных мною из детского дома, и я до сих пор достоверно не знаю, кто нагнал на меня столько жути в детстве! Могу только предположить, что это был преступный тандем вечно пьяного сторожа и ночной нянечки. Первый, скорее всего, всосав привычные ему сто грамм, принялся стучать палкой по окнам, а вторая, надев чулок на голову, дабы ее не узнали (мне об этом наутро «съеденный» мальчик рассказывал), изображала из себя Бабу-Ягу – чтобы ей пусто было!

Загрузка...